Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ) - Страница 28

Он пришпорил своего мерина и громко заорал:

— Ха-ха-га-га! Воля! Воля вольная!

Животное сделало попытку перейти на рысь, но после трёх-пяти шагов, решило, что это лишнее. Тем более, что хозяин и не настаивал. Константин теперь ехал в деревню Бахтино. На своих лошадях. Он их забрал у разбойников, которые напали возле Александрова. Разбойник, собственно, был один. Остальные четверо так, мясо, массовка, чтобы напугать и задавить числом. Теперь Константин оказался состоятельным мужчиной. В качестве управляющего, в полном соответствии с контрактом. Ибо, как у нас встарь повелось, без бумажки никуда. Контракт был подписан помещиком Романовым, и более ни каких заверениях не нуждался.

Страна пока ещё путалась в новых законах и указах, и выяснить, кто, где и за что отвечает, было практически невозможно. Тем более, что до такой глубинки, как Александрова слобода, известия доходили с большой задержкой. Пришлось Ефиму Григорьевичу надевать парадный мундир, и ехать вместе с Костей к представителю власти, находящемуся в пределах досягаемости, выяснять кое-какие нюансы нынешнего законодательства. Ибо Слава, как назло, на этот раз ничего сказать не смог.

Настоящий полковник, князь Пётр Фёдорович Мещерский, находился в одном из своих имений, где-то на полпути к Москве, в тех же местах, где находился на постое в окрестных деревнях Владимирский драгунский полк, командиром которого он и был. Во времена не столь отдалённые, Ефим Григорьевич Романов служил в том полку, в нём же и ходил на Прут, и надеялся, что бывший командир его не забыл. Костя поехал с дедом в качестве денщика.

Командир не забыл. Встреча была тёплой настолько, что Костя уверился в том, что печень у дедов железная. Сам же он, как настоящий могиканин, в дела ветеранов не лез. Вёл себя, как и положено воспитанному молодому человеку — много слушал, в разговор старших не встревал, отвечал только когда спрашивали. Деды тёрли, как это в таких случаях и бывает, про боевую молодость, походы, пыль да туман. Опрокидывали по чарочке, и, наконец, когда утвердились во мнении, что нонеча, не то, что давеча, перешли к делам.

В стране ещё не успели прижиться Петровские реформы, как их уже начали отменять. И Пётр Фёдорович сам путался в том количестве наказов, указов и прочих постановлений, которые непрерывным потоком летели из столицы, что по стародавней привычке поступал, как и положено мудрому солдату — ждал, когда указ отменят.

Косте пришлось ещё раз сочинить Историю освоения Америки и байку про поездку ребят через Тихий Океан, Сибирь и Урал-камень. Со всякими подробностями, исключающими подозрение во вранье, но плавно огибающими мутные места. Князь, как оказалось, ничего не знал ни про Охотское море, ни про Камчатку, короче, Костя расширил ему горизонты обитаемого мира до полей Аризонщины, островов Гавайи и Инкской империи, где, по словам знатоков, жили — не тужили Гог и Магог.

Поскольку князь был в весьма приподнятом и благодушном настроении, то вызвал писаря для разбора ситуации. Писарь ничего вразумительного насчёт паспортов сказать не смог, потому что по странному разумению Петра Великого, иностранцы должны были приходить прямиком в Петербург откуда-то из Европы, а отнюдь не с Америки. Вдобавок, почему-то считалось, что все они, как один, должны были идти на государеву службу, или, на самый крайний случай, организовывать мануфактуры, но никак не могли существовать сами по себе. Ещё не наступили времена, когда помещики массово выписывали себе немецких кучеров в качестве гувернёров к своим недорослям, так что нормативно-правовая база, как нынче принято говорить, зияла жуткими дырами.

После очередной чарочки, когда Костя рассказывал о кровопролитнейшей войне между мирными пахарями апачами и коварными ворами навахо, где с каженной стороны участвовало аж по двадцать человек, а храм Христа Спасителя, вместе с прибитым к воротам жуткими деревянными гвоздями отцом Гермогеном, горел красивым синим пламенем, князь очнулся и переспросил:

— Тык вы что там, крещёны чтоль?

— А как же, — ответил Костя, показывая из-за ворота рубахи серебряный крестик, — отец Гермоген и крестил. Редчайших душевных качеств человек был. Настоящий подвижник.

— Так вотоночто! — воссиял отец солдатам, — какие же вы тогда иноземцы?

Тут же сообща постановили, что раз в Америке живут православные, говорят по-русски, присяги иностранным государям не давшие, то это никак не может быть заграницей, так что никаких пачпортов в Коллегии Иноземных дел не брать! В Москву не ездить тож! Решительный натиск на юридический казус кончился тем, что теперь поступать следовало вовсе по другому закону, а Косте и за ребят мог свидетельствовать любой помещик «или лицо, заведомо благонравное». На всякий случай полковник велел писарю поставить полковые печати на бумаги, и, когда тот замешкался, Костя успел тиснуть печатью на пять чистых листов. Когда-нибудь пригодится.

Рассказывать про свои ружья Костя не стал. Соблазн был, и великий соблазн. Но при Костиной категорической нелюбви к любым государственным институтам, он эту мысль выбросил из головы. До 1850 года русская армия серьёзных поражений не имела, а вопрос внедрения нарезного оружия — это не вопрос производства оружия — это вопрос политический. А политика, как верно считал Константин — дело политиков, и мараться в ней Костя не собирался.

Он заливался соловьём про несметные богатства Америки по одной причине: может кто-то когда-то соблазнится и пошлёт туда человеческую экспедицию, а не то недоразумение Беринга, когда тот выписывал круги возле Камчатки и американских берегов, и не ведал вообще, где он есть. Костя, может быть, и попридержал свой язык, если бы знал, что через несколько дней Пётр Фёдорович Мещерский отпишет в Санкт Петербурх своему брату письмо, в котором, в качестве курьёза, помимо прочего будет написано следующее.