Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ) - Страница 69

К оглавлению

— Верно, — поддержали его остальные.

— Константин! Коська, чёрт бы тебя подрал, что за шум?

Это из своей клетушки вышел Ефим Григорьевич, причём в страшном раздражении и расстёгнутом мундире.

— Почему невозможно отдохнуть спокойно, а надо обязательно буянить? — продолжал дед, — моё почтение, господа.

— Виноват, Ефим Григорич, — бодро отрапортовал Берёзов, — шулера ловили.

— Били? — уточнил дед.

— Нет ещё, сейчас начнём.

— Повесьте его на берёзе, и весь сказ! У нас в полку не церемонились.

Костя устранился от экзекуции, но, тем не менее, содрал со лже-графа кафтан и задрал ему сорочку.

— Вот, полюбуйтесь, господа, — произнёс он, показывая на спину шулера, всю в шрамах от кнутов, — дран был не раз.

Мошенников отправили в холодную, а господа гренадёры, на радостях, решили спрыснуть столь знаменательное событие, как возврат денег и фамильных перстней. Иначе говоря, пропить то, что не проиграли.

Берёзов мотнул головой Мышу. Они пробрались в комнатёнку, в которой остановились мошенники, Костя обнаружил и бобровую шубу, и погребец с различными драгоценностями и скляночками. Постучал по стенкам, и бесцеремонно выломал дно. Выгреб все бумаги.

— Однако, — сказал он, принюхиваясь в отрытой бутылочке, — весьма широкого профиля ребятишки. Ничего нового под Луной, — деланно вздохнул он, — водка и клофелин, вино и опиум. И ещё какие-то мазута. Вот этот явно цианидом попахивает. Многостаночники, блин. И что с ними делать? А, Мыш?

— Бритвой по горлу — и в колодец, — рассудительно ответил Мыш.

— В корень зришь. Поставить лицом к стенке и пулю в лоб. При попытке бегства. Высокого полёта гуси, не нам чета. Завтра примчится их крыша с кичи вызволять, не знаю, что отвечать будем. Ладно, завтра мы их типа в кутузку повезём, а по дороге они убегут. В ту степь.

Помолчал и добавил:

— Что-то тяжеловата шубейка.

Ощупал швы и добавил:

— Ну что ж, деньги к деньгам. Если я не ошибаюсь в нашем станционном смотрителе, то ночью он должен послать гонца или выпустить мошенников. А наша задача — ничего подобного не допустить.

Впрочем, Костина паранойя на этот раз дала сбой. Ночь прошла спокойно, только перед смертью бывший лже-граф указал на свою крышу.

— Не по зубам тебе мой хозяин, — хрипел он, — узнает — удавит лично!

— Хозяин твой далеко, а я вотонон… Через десять минут ты меня умолять будешь, чтобы я у тебя ещё хоть что-нибудь спросил, — хладнокровно пообещал ему Костя.

И когда услышал фамилию крышевателя, чуть не присвистнул. Хотя и это не было неожиданностью, да в конце концов, какое ему дело? Мало ли мы таких в своей жизни видели? Впрочем, никакой практической ценности эти сведения не представляли, на текущий момент, по крайней мере.

В пять утра он поднял ямщиков, а полшестого — и деда, и Славку, и Мыша, и силком заставил выметаться с ямской станции. До Петербурга оставалось полсотни вёрст и хотелось эти вёрсты проехать за день. Старик Романов оказался с лёгкого похмелья, Славка вообще проспал и ничего не слышал. Они погрузились в свои возки, а Костя прошёл в конюшню и стал седлать вороную кобылу дивных статей. Кобыла пыталась Костю укусить, но он ударил её кулаком в морду.

— Ну-ка, подруга, угомонись.

Кобыла дрожала и косила на Берёзова карим глазом.

— На-кася морковочку, — он приговаривал ласковым голосом, — со мной дружить надо, и будет тебе счастие.

Кобыла морковку, после некоторого раздумья, приняла, и дело сладилось. До Питера Костя доехал верхом, а к заходу солнца они уже устраивались на постоялом дворе, на берегу Глухой речки, именуемой впоследствии каналом Грибоедова.

Вообще, дорога, к удивлению концессионеров, заняла всего четверо суток. Решили ехать на перекладных — так быстрее. Не поскупились, заплатили прогонные за четырёх лошадей на ближайшей почтовой станции. Повезло, конечно, что после разгульных Святок, аккурат накануне Крещения, страна толком не проснулась, ямские станции стояли пустые, разве что изредка появится кто-то, кому надо по неотложным делам. Скучную и нудную дорогу скрасили всякими разговорами и воспоминаниями.

Свадьба удалась, хотя и не вылилась в безудержное гульбище, всё-таки Анна Ефимовна не девка молодая, а вдова с дитём. Чинно так посидели в узком кругу. Были приглашённые из соседских помещиков, люди немолодые, к разгулу не склонные. Ефим Григорич, как настоящий мачо и джентльмен, в связи с воем волков в недалёком лесе — а это, как все знают, выл неудовлетворённый Белкин любовник, — и начинающейся метелью, поехал провожать слегка перебравшую помещицу Собакину в соседнее село и вернулся только два дня спустя. После этого он ещё сутки спал, а проснувшись, спросил, когда же едем.

Отдельной статьёй воспоминаний была эпопея с увещеванием отца Фёдора, который, закоснев в предрассудках, отказался венчать Анну Ефимовну, православную, и Ярослава Ханссена, лютеранина. Хорошо, что насчёт венчания начали заранее договариваться, а то был бы конфуз. Гости бы приехали, а поп объявил мятеж! Батюшка оказался, несмотря на внешнюю хлипкость, крайне твёрд духом и всяких новомодных указов не читал. Забаррикадировался в церкви кадушкой с квашеной капустой, и никого туда не пускал. Из-за дверей, с неистовством товарища Троцкого в момент наивысшего революционного экстаза, он грозился предать семейство Романовых анафеме. Это начало уже беспокоить новобрачных — время поджимало. Кто таскал брагу в церкву, так и осталось неизвестным, но поколебал его категорические нравственные установки брат Онуфрий. Он увещевал отца Фёдора черенком от метлы, так что в богословском споре победила молодость и энтузиазм. В конце концов, с утра 27 декабря помятый поп крестил Сашку, а после обеда — обвенчал Славку с Анной Ефимовной, и, следом, — Глафиру с ейным женихом. Если бы этот взбрык продлился на день дольше, Костя бы отца Фёдора прибил, невзирая ни на что. Возможно, спалил бы вместе с божьим храмом, настолько его выбесила фанатичная упёртость попа.